[indent] на собственную окровавленную ладонь внимания и не обращает даже, вытирает о кусок простыни, оставляя после себя размазанные следы и не пытается заживить порез, какая в конце, концов разница? порез от осколка удачно ложится поперек белесых шрамов, что украшают его ладонь. проклятое перо, излюбленный способ воспитания матушки вальбурги. сириус щурится, пытаясь понять остаются ли видны буквы, но когда пальцы распрямляет из свежей раны вытекает новая порция крови и смывает слова его старого дома. toujours pur, почти символично, что они скрываются за кровью самого ненужного отпрыска.
[indent] римус к нему тянется, у него голова должно быть пеленой зелий еще укрыта, потому что сириус знает, люпин никогда иначе бы не потянулся к нему, не дотронулся бы до его ладони, сжимая слабыми пальцами. сириус ладонь в кулак укрывает, словно пытается прикосновение римуса на коже сохранить. ему эти месяцы, что лунатик на треклятой миссии был тяжело дались, чего стоит хотя бы громогласное увольнение из хит-визардов, эффектное и драматичное, как и все что делает сириус. он хотел было, наверное, добиваться правды благородными способами, но бюрократическая волокита удавкой затягивается на чересчур строптивой шеей и даже начальство говорит только, что все понимает, конечно, но очередного дисциплинарного наказания не избежать. сириуса показательно ставят в угол, отстраняют на пару дней от работы, чтобы следовать букве закона, мол смотрите, мы его наказали и пожурили, пригрозили сурово пальцем. его возвращают всегда на работу через минимальный срок, потому что сириус костьми ложится ради заданий, потому что у сириуса чувство страха отключается, когда он оказывается в полях, потому что сириус не чувствует ценности собственной шкуры. какая ирония, за это же ругает извечно люпина, но себя не умеет считать достойным, скрывая это умелой фальшью из шуток и дьяволских ухмылок. в эту войну выживать должны такие как лили и джеймс, нашедшие друг друга светлые люди, полные любви и доброты. такие как питер, который смог вырваться из капкана, что ему устроила жизнь. такие как римус, которые человечнее любого другого волшебника и обществу просто нужно достать, наконец, голову из задницы и осознать, что это они не достойны римуса люпина, а не наоборот. но сириус смотрит на лунатика на наспех трансфигурированной больничной койке, изломанного и заново собранного, как небрежно оставленную ребенком игрушку, и в глазах его кроме усталости видит такую привычную ненависть к себе. такую до боли знакомую. [float=right]
[indent] — еще раз такое провернешь и у поттеров появится новый классный ковер в гостиную. из волчьей шкуры, понял? — сириус не добавляет, что там же рядом будет и черная собачья шкура лежать. сириус не находит пока что слов открытиям, что успел сделать за время своих ночных дежурств у больничной койки лунатика. ему чертовски тяжело без римуса была, не знать где он и как он, но осознание, что беспокойство это отличается от постоянной тревоги за сохатого и хвоста и за лили, пришло неожиданно легко. принять его оказалось еще легче. сириус не дает названий этому даже про себя, потому что так ведь не должно быть? такие как он ведь не умеют любить? вальбурга все усилия приложила, чтобы из него это знание с корнями выкорчевать и пустить по ветру. вальбурга сделала все, чтобы сириус разучился верить. но бродяга вспоминает улыбки лили, когда она с ним делиться музыкальными пластинками, плетет для них всех браслеты дружбы и когда ее родственники отказываются приехать на свадьбу, просит сириуса довести ее до алтаря и передать в руки лучшего друга. сириус половину слов проглатывает, не соглашается сразу, потому что лили магглорожденная и может не знать значимости события, может не понимать, что по сути просит сириуса принять ее в свою семью, стать названной сестрой и скрепить их дружбу магией. лили пожимает плечами и улыбается так, что из-за облаков снова выходит солнце, она все это обсудила уже с поттером, она все знает, они приняли это решение вместе.
[float=left]
[indent] здесь и сейчас все другое, не как в тот, далекий первый раз, о котором они заставили себя забыть. нет ни состояния полудремы, ни тяжести в руках и ногах от выпитого алкоголя, ни сырости и холода школьных коридоров. но римус на вкус все равно отдает шоколадом и огневиски, обжигает губы и оставляет на них приторную сладость, такую до боли знакомую, такую желанную. сириус ладонью зарывается в волосы люпина, к себе ближе притягивая, прикусывает слегка зажившую едва губу и по месту укусу сразу же языком проводит, будто бы извиняясь за причиненную боль.
[indent] — домой, да, — сириус себя заставляет дыхание в норму привести, не показывать дрожащих от напряжения пальцев. сириус делает вид, что случившееся абсолютно нормально, почти обыденно. он римусу протягивает две бутыли с бодрящей настойкой и заставляет выпить, — тебе понадобится, лунатик, — они аппарируют прочь.
